По лабиринту памяти. Повести и рассказы - Ольга Трушкова

Четыре похоронки в один день принесли ей. Фёдор, мужик её, два брата и деверь враз полегли. Полегли-то они не враз, это похоронки приносить стали только после того, как немца от нас прогнали. Ох, и выла же она, сердечная! Все волосы на себе повырывала, по земле каталась. Да он, Господь, и сам, поди, видел.

А через неделю и деток не стало. Не гулящая она была, работящая.

Нет, Господь судит правильно. Вот и ей, бабке, Машу послал в утешение. Такую же светленькую, как та Машенька, снарядом убиенная.

Нельзя в ад Кириллихе, не по справедливости это. Пусть хоть на небеси она будет, справедливость-то, коль на земле её нет.

Не за себя она, бабка, просит, за Кириллиху. Пусть ей будет царствие небесное.

Лично для себя бабка не просила у Бога ничего. Никогда.

У неё, у бабки, мужик-то не погиб – без вести сгинул. Ей почтальонша про то прочитала в бумаге, что пришла на бабкино имя. Сама-то бабка неграмотная.

А может, и не сгинул вовсе. Вон Авдотья Жабичиха тоже такую бумагу получила, оплакивала своего Андрея, осталась с тремя сыновьями на руках. А он возьми да и объявись через двадцать годов. Не сам, конечно, письмо прислал. Живёт в каком-то американском штате (Авдотья говорила, в каком, да бабка запамятовала), домой после войны возвернуться не мог, потому что в немецком плену военнопленным был. Просит прощения у неё и у сынов. Очень хотел бы хоть перед смертью увидеть их всех.

Авдотья сначала кляла его, а потом простила.

Бабке кажется, что Авдотья даже поехала бы к нему повидаться. Да как?

Она, бабка, тоже бы простила своего Луку. Пусть бы жил. Хоть в Америке, хоть за Америкой, только бы жил. А то вот молится она и не знает, во здравие его поминать или за упокой?

Маша любила слушать рассказы бабки о войне, но не понимала, почему та, потерявшая мужа и дочку, совершенно не испытывает к немцам ненависти.

– Бабушка, они же враги, а вы рассказываете о них, как о людях?

Всегда ласковые, добрые бабкины глаза построжали.

– Они люди и есть, Маша. Такие же люди, как мы. Подневольные. Разве Генрих, который стоял в моей хате, хотел помирать на чужбинушке? У него ведь дома, в его Неметчине, семья была. Карточку мне показывал. Хозяйка там его, Фрау звать, Франя, по-нашему, значит. Тройка деток небольшеньких, один по имени Киндер, остальных не ведаю. И женщина в сурьёзных летах. Матка, сказывал. Он эту карточку положит перед собой и на губной гармонии играет. Тихо так играет. Печалится.

Он добрый был. Машеньке ботинки дал. Зима подошла, а она всё босиком. Ботинки те велики ей были. Он принёс одеяло, руками показывает, для чего одеяло-то, а мы и понять не можем. Он сел на лавку и одеяло на свой сапог намотал. Тогда только догадались, что для онуч оно, одеяло-то.

Поди, догадайся, чтоб такую дороговизну, байковое одеяло – да на онучи!

Детей печеньями угощал. Позовёт их «Киндер, Киндер, ком» – видно, своё дитё вспоминал, у которого имя такое – и раздаёт печенья-то. Галеты, по-ихнему. Потом придёт и на кровать ничком ляжет. Стыдно ему, что в чужое государствие пришел и жизнь этим деткам порушил, может, даже батьку у кого из них убил.

Застрелили его прямо во дворе.

Война проклятая. Кому она нужна-то была?

А Фране его, думаешь, легко было на мужика-то похоронку пережить? Выла, чай, сердечная. Легко ли с тремя малыми на руках остаться?

Свекруха старая, тоже догляд потребен.

Ты думаешь, Фране Беларусь наша аль Расея нужна была?

Нет, ей нужно, чтоб хозяин её Генрих дома был, поле пахал, траву косил. Нужно, чтоб у её деток батька был. Как ей одной без мужика их поднимать?

Ведь Франя та немецкая такое же лихо перенесла, что и наша баба, похоронку получившая.

А матке Генриховой разве не горе? Взрастить-вскормить дитя, да чтоб оно на чужой земле голову сложило? Лёгко ли такую беду пережить?

Война, она для всех простых людей война.

А ты говоришь, враги.

Такие же люди, как и мы. Подневольные.

Слушая по телевизору новости, похожие на сводки с фронтов, или читая газеты, Мария частенько вспоминала бабку с её мудрой житейской философией.

Вот бы кого в президенты! Уж чего-чего, а войн бы точно не было. Не было бы вчерашнего Афгана. Не было бы сегодняшней Чечни, где гибнут чьи-то мужья, отцы и сыновья. Ведь там русские солдаты – тоже враги.

Гибнут и чеченцы. Тоже чьи-то мужья, отцы и сыновья. И те, и другие – подневольные люди. Кто поставил их друг против друга? Зачем?

В отличие от бабки, Мария знает, кому нужна война.

Ботинки те, Генрихом подаренные, бабка носила лет двадцать, потом «трошки разбогатела» и купила себе бурки. Те самые, в которые Костя обувал Машу. «Трошки разбогатеть» – немного улучшить своё материальное состояние. «Вельми» богатых Маша в округе не встречала. Не было их, «вельми» – то.

Всю свою жизнь бабка доила коров – сначала своих, потом колхозных, заработала кучу хронических заболеваний и двенадцать рублей пенсии. Но не роптала, даже считала, что теперь-то ей очень хорошо живётся. Маша ужасалась:

– Как же Вы, бабушка, раньше жили, если сейчас живёте «очень хорошо»?

Немного подумав, бабка ответила:

– Тоже хорошо, только голод был, война. А так – тоже хорошо.

За всю жизнь бабка износила одну-единственную приличную вещь – плюшевую жакетку. Берегла её и надевала только на свято, то есть, по большим праздникам. Потом жакетка обветшала, бабка стала ходить в ней и по будням. На свято ей племянница, мать Егора, подарила своё пальто, в которое сама, располневшая после рождения сына, перестала вмещаться.

Ещё у бабки была красивая тернянка – платок из тонкой шерсти с яркими цветами, тот самый, в котором теперь кума Фаина на портрете красуется.

А бабке больше ничего и не надо. Войны бы только не было.

Лежать надоело. Мария встала, включила компьютер. «Новости» сообщили о смерти беглого олигарха Березовского. Повесился.

Вот тоже, вроде, человек. Как и у бабки, у него две руки, две ноги. Но о бабке помнят все, кто её знал: Егор, Валентина, Мария. И пока живы, будут скорбить по ней и поминать её добрым словом. Кто же помянет добрым словом его, того олигарха? Те, кому перешли остатки его состояния? Вряд ли.

А скорбить наследники, конечно, будут – шутка ли, разбазарил миллиарды в судах с Абрамовичем! Земля тебе колом!

Сколько крови на тех миллиардах! Для чего они ему были нужны? Чтобы, в конце концов, засунуть в петлю голову.

Глава 18

Воскресенье заканчивалось. Общежитие постепенно заполнялось возвращающимися после выходных жильцами и шумом. Оно становилось похожим на муравейник. Включались магнитофоны, транзисторы и голосовые связки.

А Косте хотелось тишины.

Он знал, что сегодня в комнате будет один: Иван на больничном, Саня и Петро выходят завтра во вторую смену. Но за стенами их комнаты хлопали дверьми, чем-то гремели, громко смеялись, окликали друг друга из разных концов коридора. Тоже громко.

Раньше он не задумывался, нравится ему общее житие или нет? А ведь так, общим житием, он живет уже не первый год. Начал сразу после службы в Армии, нет, правильнее сказать во время её. Сегодня же его раздражает в этом «житии» всё.

Накинув куртку, вышел на улицу. Вечерело. Начиналась метель, но она не мешала влюблённым целоваться в затенённых местах. Им мешали редкие прохожие и он, Костя. Для них – тоже прохожий. Им мешали свидетели. Завидев их, парочки растворялись в сгущающихся сумерках. Целоваться в общественных местах – попирать моральные устои комсомола. Комсомольцами были все. Костя тоже. И Маша, конечно.

Нет, ну, надо же было опять вспомнить об этой Маше? Вот ведь заноза в мозгах!

Что было-то? А ничего. Выдумал Машу Костя, вот и всё.

Зачем он поехал на Октябрьские праздники? Зачем потащился в клуб? Зачем искал её, а потом сам себе врал, что совершенно случайно оказался за её спиной? На танцах, правда, держался, не подходил. Но потом, когда танцы кончались, он сломя голову полетел к ней, потому что объявили последнее танго. Домой надо было лететь сломя голову, а не туда, где она стояла. От неё бежать надо было, а не к ней!

И потом, с чего он взял, что может ей понравиться?

Дрожала её рука, когда танцевали? Так Маша, наверное, замёрзла. В клубе было прохладно. Хотя Косте-то в клубе, наоборот, было жарко. Ошибся, выходит?

В общем, так: ему было жарко, а ей – холодно. Девочка замёрзла.

Правда, Егор говорил, что она из Сибири.

Ну, и что? Знаем мы этих сибиряков! На югах замерзают. Костя сам читал в «Известиях» о несчастном случае: на Кавказе погибли от переохлаждения два человека из Красноярского края.

Что эти двое были альпинистами и их накрыло снежной лавиной, можно не вспоминать. В главном-то, он, Костя прав.